Тягучее, липкое, как варенье, предчувствие висело в воздухе всего дня, проникая в самые потаенные уголки сознания. Оно было похоже на назойливый звук, который не слышен ухом, но отзывается неприятным гулом в висках. Так бывает, когда два сердца, долго бьющиеся в унисон, начинают сбиваться с ритма, и одно из них чувствует эту фальшь за версту. Я пыталась заглушить тревогу работой, громкой музыкой, чашками крепкого кофе — все было тщетно. Беспокойство цвело внутри, как ядовитый цветок, обещая распуститься к ночи.
Артем вернулся с работы на час позже обычного. Звук захлопнувшейся двери прозвучал как выстрел, отдавшийся эхом в тишине нашей квартиры. Он не крикнул: «Я дома!», как делал это всегда. В прихожей воцарилась звенящая тишина, нарушаемая лишь грубым шуршанием куртки.
— Как прошел день? — окликнула я из гостиной, и мой голос прозвучал неестественно громко.
— А? Да нормально, — последовал глухой, отрешенный ответ.
Он прошел на кухню, не заглянув ко мне, не поцеловав в макушку, как делал это тысячу раз прежде. Я сидела, вцепившись пальцами в край кресла, слушая, как он наливает воду, как громко глотает, как вздыхает. Вечер был разрушен, и я еще не знала, насколько сильно.
За ужином он молчал, пережевывая пищу с видом человека, выполняющего тяжелую повинность. А потом потянулся к холодильнику и достал бутылку пива. Затем вторую. И вот тогда, под действием хмеля, его будто подменили. Молчаливый и угрюмый, он вдруг стал разговорчивым, даже слишком. Смеялся громко и без причины, шутил плоскими шутками, похлопывал меня по плечу. Эта искусственная, натянутая веселость была страшнее его молчания. А потом, словно споткнувшись о собственную мысль, он объявил:
— Поеду к маме. Звонила, просила помочь по хозяйству. Какую-то полку прибить.
— Сейчас? Уже почти десять вечера, — голос мой дрогнул. — Не может это подождать до утра?
— Нет. Она просила именно сейчас, — Артем натягивал куртку, и его лицо было скрыто от меня в тени прихожей. Взгляд его скользил по стенам, по полу, по потолку — куда угодно, только не на меня.
Спорить не было сил. Пусть едет. Пусть делает, что должен. Свекровь, Галина Степановна, жила в пятнадцати минутах езды, в старом, пропитанном запахами трав и затхлости доме на самой окраине. Наши отношения с ней напоминали хрупкое перемирие двух враждующих государств. Открытой войны не было, но под тонким льдом вежливости скрывалась ледяная пучина взаимного непонимания. Артем был ее единственным сыном, ее смыслом, ее собственностью, и мое появление в его жизни она восприняла как личное оскорбление, как вторжение на свою священную территорию.
Он вернулся далеко за полночь. Я притворялась спящей, лежа с закрытыми глазами, но все мое существо было напряжено, как струна. Дверь захлопнулась с такой силой, что вздрогнули стекла в серванте. В прихожей послышался глухой удар — он задел ногой тумбу. Потом — шарканье ног, невнятное бормотание, сдавленное ругательство. Я встала, накинула халат и вышла в коридор. От Артема пахло перегаром и чем-то еще — терпким, горьковатым, знакомым. Дорогим коньяком, который Галина Степановна хранила в серванте для «особых гостей» и «важных случаев».
На кухне, залитой резким светом люстры, он пытался налить воды из графина. Руки его предательски тряслись, вода лилась мимо стакана, растекаясь по столу мокрым, укоряющим пятном.
— Дай я, — я мягко забрала у него графин. Пальцы наши соприкоснулись, и я почувствовала ледяной холод его кожи.
— О, Люська не спит! — закричал он с той же ужасающей, пьяной радостью, обхватывая мои плечи тяжелыми руками. — А я-то думал, ты уже в объятиях Морфея! Видишь какие слова знаю!
— Какие уж тут объятия, когда муж по ночам пропадает, — я поставила перед ним полный стакан. — Артем, что случилось? Ты ведешь себя очень странно.
Он жадно, залпом опорожнил стакан, громко стукнул им по столу. Я вздрогнула.
— Ничего не случилось. Сидели с мамой, разговаривали. О жизни. Она тебе передавала привет, — он попытался подмигнуть, но получился лишь неуклюжий, жалкий гримас.
— И о чем же вы беседовали так долго? — я аккуратно подтолкнула его к стулу, заставив сесть.
Артем обхватил мою талию, притянул к себе. Его дыхание было горячим и тяжелым.
— О тебе, конечно. О ком же еще? — он неприятно хихикнул. — Мама считает, что ты слишком много работаешь. Говорит, от этого у женщин характер портится. А у тебя и так не сахар, золотко мое.
Во рту у меня стало горько. Старая, как мир, пластинка. Галина Степановна всегда видела корень всех зол в моей карьере. В ее картине мира жена должна была встречать мужа на пороге с пушистым пирогом, а не с отчетом по квартальным продажам. То, что я зарабатывала наравне с Артемом, а подчас и больше, было для нее красной тряпкой, постоянным уколом ее материнской гордости.
— Мама тебя очень любит, — продолжал он, и его объятия стали похожи на смирительную рубашку. — По-своему, конечно. Она хочет, чтобы у нас все было хорошо. Идеально.
— Знаю, — я попыталась выскользнуть из его цепких рук. — Артем, давай спать. Завтра на работу, а тебе еще отходить надо.
Но он не отпускал. Его пальцы впились в мой бок.
— А еще мама хотела, чтобы ты лучше спала, — вдруг прошептал он, и его голос стал тихим, интимным, страшным в своем доверительном тоне.
— Что? Что ты хочешь сказать?
— Мама велела подсыпать тебе снотворное! — выпалил он, и пьяное дыхание обожгло мою щеку. — Сегодня, в чай. Сказала, тебе нужно хорошенько выспаться, а то ты вечно как на иголках.
Мир замер. Время остановилось, распалось на миллионы осколков. Воздух стал густым и вязким, как сироп. Снотворное? Мне? Без моего ведома? Без моего согласия?
— Артем, ты в своем уме? — я отпрянула, заглядывая ему в глаза, пытаясь найти в них хоть крупицу здравого смысла, хоть проблеск осознания чудовищности сказанного.
И в его затуманенном взгляде мелькнуло понимание. Понимание того, что он совершил непоправимое. И тут же включился жалкий механизм отступлений.
— Да ладно, шучу я! Какое снотворное? Ты что, правда поверила? — он фальшиво рассмеялся, но в его смехе слышалась лишь паника.
Но я уже все поняла. Память, как кинопленка, отмотала назад сегодняшний вечер: как он суетился на кухне, с непонятным рвением предлагая заварить чай, как внимательно следил за мной, когда я подносила чашку к губам, как спросил: «Нравится? Правда, нравится?», когда я сделала первый глоток. Я тогда отставила чашку, выпив меньше половины, сославшись на то, что напиток слишком горький.
— Артем, это уже не смешно, — мой голос предательски задрожал, выдав весь ужас, который я пыталась скрыть. — Ты действительно что-то подсыпал мне в чай?
Он сник, его голова бессильно упала на грудь. Взгляд утонул в узорах на столешнице.
— Ну… не совсем снотворное. Просто… успокоительные капли. Мама дала. Сказала, что они совершенно безвредные. На травах.
— И ты решил, что имеешь право давать мне их, даже не спросив? — я почувствовала, как из самой глубины души поднимается волна такого гнева и такой обиды, что перехватило дыхание. — Ты тайком, как в каком-то дешевом детективе, подмешал мне в питье неизвестное вещество?
— Ты не понимаешь! — он с силой провел ладонями по лицу, как будто пытаясь стереть с себя вину. — Мама сказала, что тебе это необходимо! Что ты вся на нервах, измоталась, не спишь по ночам! А эти капли… они помогут. Успокоят.
— Но почему нельзя было просто протянуть мне их и сказать: «Люся, попробуй, может, поможет»? Зачем этот подкоп? Эта конспирация?
— Потому что ты бы не взяла! — он развел руками, как будто объяснял очевидные вещи несмышленому ребенку. — Ты же никогда не слушаешь, что тебе говорят! Всегда все знаешь лучше! Все сама!
Я отошла к окну, уперлась лбом в холодное стекло, пытаясь унять дрожь в коленях и собрать в кучу разбежавшиеся мысли. Пять лет брака. Пять лет, казалось бы, счастливой жизни. И такое. Впервые? Или мне просто впервые удалось заглянуть за кулисы нашего семейного благополучия? От этой мысли по спине пробежали ледяные мурашки.
— И часто вы с мамой вот так, за моей спиной, решаете, что для меня благо, а что нет? — спросила я, вкладывая в каждый слог всю силу своего леденящего спокойствия.
Артем молчал, изучая собственные пальцы. Потом резко встал, пошатнулся и, ухватившись за край стола, прорычал:
— Давай завтра! Завтра все обсудим. Я пьяный, несу черт знает что. Ничего я тебе не подсыпал, забудь!
Но я знала. Я видела это в его глазах, в дрожи его рук, в нервном подергивании уголка рта. Это была не чушь. Это была ужасающая правда.
— Нет, Артем. Мы поговорим сейчас, — я подошла к нему и, глядя прямо в глаза, снова усадила его на стул. — Так. Что еще нашавала твоя любящая матушка?
Он долго сидел, не поднимая головы, дыша тяжело и неровно. Казалось, в кухне стало нечем дышать. Наконец, он поднял на меня взгляд, и в его глазах я увидела растерянного мальчишку, пойманного на краже конфет.
— Мама считает… что ты слишком много на себя берешь. Работа, дом, твои подруги, спортзал… Говорит, женщина не должна так распыляться. И что именно из-за этого… из-за этого у нас до сих пор нет детей. Пять лет вместе. А наследников все нет.
Вот оно. Дети. Больная, вечно ноющая тема, как больной зуб. «Когда же я стану бабушкой?», «Все мои подруги уже с внуками на руках», «Молодость не вечна, часики-то тикают» — этот рефрен я слышала при каждой нашей встрече. То, что мы с Артемом сознательно откладывали этот шаг, желая сначала прочно встать на ноги, купить просторное жилье, пожить для себя, было для Галины Степановны дикостью, ересью, личным оскорблением. В ее мире женщина должна была рожать сразу после ЗАГСа, а потом посвящать себя дому и семье, пока муж-добытчик обеспечивает ее и потомство.
— И она решила, что поможет решить этот вопрос с помощью каких-то капель? — я неверимо покачала головой, чувствуя, как границы реальности начинают расплываться. — Артем, это уже за гранью добра и зла! Что это вообще за зелье? Откуда она его взяла?
— Не знаю! — он снова пожал плечами, и этот жест бессилия вызвал во мне новую волну ярости. — Она сказала, что это народное средство. Травы. Успокаивает нервы, налаживает сон… и… в общем, способствует…
— Способствует чему? — я впилась в него взглядом. — Зачатию? Она что, думает, что если я буду спать как убитая, то мы тут же займемся продолжением рода?
— Ну, в общем… да, — он прошептал, снова опуская глаза.
— Ты хоть понимаешь, насколько это бредово и опасно? — я уже почти не сдерживалась. — А если у меня аллергия? А если это «народное средство» вступит в реакцию с моими лекарствами от мигрени? А если там вообще что-то запрещенное? Ты хоть на секунду подумал об этом?
— Да перестань! — он резко махнул рукой, отмахиваясь от моих слов, как от назойливой мухи. — Мама плохого не посоветует! Она же медсестрой тридцать лет отстояла! Она в лекарствах собаку съела!
Я сделала глубокий вдох, пытаясь насытить кислородом онемевший мозг. Да, свекровь когда-то работала в поликлинике. Но разве это давало ей — и ему! — право играть в Бога с моим здоровьем и моей жизнью?
— Артем, слушай меня очень внимательно, — я села напротив, заставив его посмотреть на меня. — То, что ты совершил сегодня, — это не просто ошибка. Это предательство. Ты нарушил самое главное — мое доверие. Ты пошел на сговор с матерью против меня, своей жены. Если бы я выпила тот чай до дна, что было бы дальше? Я бы просто уснула? Или у этого «снадобья» были и другие, более «целебные» свойства?
Он молчал, и его молчание было красноречивее любых слов.
— И что дальше? Ты бы каждый вечер подливал мне в еду или питье эту дрянь? Пока я не превращусь в послушную, сонную зомби, которая не хочет ничего, кроме как готовить, убирать и рожать? Пока я не перестану быть собой?
— Ну вот, опять ты все драматизируешь! — в его голосе зазвучали обиженные, плаксивые нотки. — Никто не хотел тебе зла! Мы хотели помочь! Помочь тебе расслабиться!
— Без моего ведома! — ударила я кулаком по столу, и стакан подпрыгнул. — За моей спиной! Это не помощь, Артем! Это самая настоящая, низкая и подлая манипуляция!
Он снова поднял на меня глаза, и в них, сквозь алкогольную пелену, проглянуло что-то похожее на прозрение. На ужас от того, что он натворил.
— Я… я не думал об этом в таком ключе. Мама сказала… она сказала, что это для твоего же блага. Что ты сама не понимаешь, как тебе нужно.
— И с каких это пор твоя мать получила право решать, что для меня благо? — голос мой сорвался, предательски задрожал, выдав всю боль и унижение. — Я взрослая, самостоятельная женщина! Твоя жена! А не лабораторная крыса, которую нужно втихаря «лечить» и «успокаивать»!
Он снова опустил голову, и в его сгорбленной позе было столько стыда, что гнев мой на миг отступил, уступая место леденящей душу пустоте.
— Прости. Я не должен был. Это было ужасно глупо.
Мы сидели в гробовой тишине. За окном царила глубокая, спящая ночь. Из квартиры сверху доносились приглушенные звуки телевизора — чья-то чужая, нормальная жизнь. Обычная ночь. Но что-то в фундаменте нашего брака дало трещину. Что-то невидимое, но прочное, надломилось с тихим, зловещим хрустом.
— Что в этих каплях, Артем? — наконец, нарушила я молчание. — Что именно дала тебе мама?
Он бессильно махну рукой.
— Не знаю точно. Какая-то настойка. В маленьком пузырьке из темного стекла. Мама сказала, что это старинный рецепт, она его у одной знахарки берет, все от нее лечатся.
В памяти всплыли полки в квартире свекрови, заставленные банками и склянками с мутными жидкостями и засушенными травами. Она и правда увлекалась народной медициной, с пренебрежением относясь к «официальной». Соседки часто приходили к ней за советами и снадобьями.
— Где этот пузырек? — я встала, и в голосе моем прозвучала сталь.
Артем, не глядя на меня, полез во внутренний карман своей куртки, висевшей на стуле, и вытащил маленький флакон. Он был действительно из темного стекла, без этикетки. Я взяла его. Стекло было холодным. Я открыла пробку и осторожно понюхала. Резкий, тошнотворный запах спирта и каких-то незнакомых, горьких трав ударил в нос.
— Больше никогда, — прошептала я, глядя на него с такой интенсивностью, что, казалось, могла бы прожечь его насквозь. — Слышишь? Никогда и ни при каких обстоятельствах ты не делаешь ничего подобного. Если ты хочешь, чтобы наш брак уцелел после этой ночи.
Он кивнул, не в силах выдержать мой взгляд.
— А завтра после работы мы едем к твоей маме. Втроем. И выкладываем все начистоту.
— Зачем? — в его голосе послышалась настоящая паника. — Давай просто… просто выбросим эту дрянь и забудем! Я больше не буду! Клянусь!
— Нет, Артем. Это зашло слишком далеко. Если мы сейчас не расставим все точки над «i», твоя мать так и будет считать, что может вершить нашу жизнь по своему усмотрению. А я не хочу и не буду жить в атмосфере постоянного страха, гадая, что она еще придумает и в какую следующую чашку кофе ты подсыплешь мне очередное «благо».
На следующее утро мы проснулись разбитыми, но по странной иронии, ни у кого из нас не болела голова. Видимо, адреналин, выброшенный ночью, сжег весь яд. За завтраком царило гнетущее молчание. Артем выглядел помятым и пристыженным, он ел, не поднимая глаз от тарелки. Я же, напротив, чувствовала в себе странную, холодную решимость. Пришло время провести черту.
После работы мы, не сговариваясь, поехали к Галине Степановне. Она, казалось, совсем не удивилась нашему визиту. Как будто ждала. Ждала развязки. Но на ее лице играла маска радушия.
— Люся! Темочка! Какими судьбами? — засуетилась она, пытаясь обнять нас. — Проходите, проходите, чайку поставлю!
— Чай я пить не буду, Галина Степановна, — мой голос прозвучал твердо и четко, как удар хрустального колокольчика. Я достала из сумки злополучный пузырек и поставила его на стол с таким стуком, что она вздрогнула. — И вот это — вам. Больше не нужно так трогательно заботиться о моем здоровье и моем сне.
Свекровь замерла. Ее взгляд метнулся от пузырька к сыну и обратно. В ее глазах вспыхнула и погасла искорка злорадства, а потом их заволокла мутная пелена обиды.
— Темочка, ну я же просила… держать язык за зубами, — выдохнула она с укором.
— Мама, это было неправильно, — Артем говорил тихо, но его слова падали в тишину комнаты, как камни. — Мы не должны были обманывать Люсю. Никакие благие цели не оправдывают такого поступка.
— Какие благие? Какие еще оправдания? — всплеснула я руками, не в силах сдержать эмоций. — Это преступление!
— Глупости все это! — отрезала Галина Степановна, и ее лицо исказила гримаса высокомерия. — Иногда людям нужно помогать, даже если они не ведают, что творят! Ты совсем загнала себя, Людмила! Весь день на работе, вечером на своих тренеровках, вечно уставшая, нервная, раздраженная! А эти капельки… они бы тебя успокоили, привели в чувство! И глядишь, нервы бы полечились, и сон наладился, и желанный ребеночек бы не заставил себя ждать!
Я сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Нужно было держаться.
— Я ценю ваше участие, Галина Степановна. Искренне. Но решать, что мне пить, какие лекарства принимать, буду только я сама. И вопрос о детях — это исключительно наше с Артемом личное дело.
— Ой, да что ты понимаешь в жизни! — свекровь фыркнула, презрительно скривив губы. — Молодая, зеленая! Думаешь, карьера — это счастье? Вон, все мои подруги уже с внуками нянчатся, а я тут одна, как перст… А потом, когда спохватишься, будет поздно! И останешься ты одна, со своими отчетами и начальниками!
— Мама, прекрати! — голос Артема прозвучал неожиданно твердо. Он встал рядом со мной, и в его позе я впервые увидела не мальчика, а мужчину. — Мы с Люсей сами решим, когда нам заводить детей. Без всяких капель, настоек и тайных советов.
Галина Степановна отступила на шаг, словно от удара. Она не ожидала такого единства. Ее губы поджались в тонкую, белую ниточку.
— И что же это за волшебное зелье, которым вы хотели меня исцелить? — не унималась я. — Что вы собирались вливать в меня тайком?
Свекровь смущенно отвела взгляд.
— Пустырник. С валерианой. Немного хмеля для крепости сна. Я сама настаиваю. Многим помогает.
— А вы уверены на сто процентов, что у меня нет аллергии на один из этих компонентов? — я сделала шаг к ней. — Вы изучали мою медицинскую карту? Консультировались с врачом, прежде чем предлагать это… средство?
— Какой врач? — она снова фыркнула, но уже менее уверенно. — Я сама всю жизнь в медицине! Я лучше любого вашего дипломированного специалиста знаю, что и от чего!
— Но вы не спросили меня, хочу ли я этого! — я посмотрела ей прямо в глаза, и в моем взгляде, казалось, пылал огонь. — Вы решили пойти окольным путем, через собственного сына, через обман и подлог. Как вы думаете, это укрепляет нашу семью или, наоборот, разрушает ее изнутри?
Галина Степановна молчала, упрямо глядя в пол. В ее позе читалась обида старой волчицы, которую загнали в угол.
— Мама, — Артем снова заговорил, и в его голосе появились мягкие, но непреклонные нотки. — Мы тебя любим. Мы ценим твою заботу. Но есть вещи, которые неприкосновенны. Наше доверие друг к другу. Наше право самим принимать решения. Ты ведь хочешь, чтобы у нас была крепкая, настоящая семья? Тогда ты должна уважать наш выбор. Даже если он тебе не нравится.
Свекровь тяжело вздохнула. Она медленно опустилась на стул, и в этот момент она выглядела не грозной свекровью, а просто уставшей, постаревшей женщиной.
— Я… я только хотела как лучше, — прошептала она, и в ее голосе впервые зазвучала не фальшивая нота, а искренняя, пусть и нелепая, обида. — Всю жизнь о тебе заботилась, Темочка. Не спала ночами. А теперь… теперь я чужая. Враг.
— Ты не враг, — мягко, но твердо сказала я. — Ты — его мать. И моя свекровь. Давайте просто договоримся: больше никаких тайных планов и секретных миссий. Если у тебя есть для нас совет или предложение — говори прямо, в лицо. Я выслушаю. Обдумаю. И приму свое собственное решение.
— Но ты же не послушаешь! — вырвалось у нее, последний всплеск упрямства. — Ты всегда делаешь все по-своему!
— Возможно, — я кивнула. — Но это мое священное право — ошибаться и набивать свои шишки. А не следовать слепо указаниям, даже если они исходят от самых близких людей.
Мы просидели у нее еще около часа. Разговор постепенно перетек на нейтральные темы: ремонт в подъезде, новые соседи, цена на овощи на рынке. Напряжение медленно, по капле, уходило, оставляя после себя чувство опустошенности и хрупкого, зыбкого перемирия. Уходя, я, сама того не ожидая, обняла Галину Степановну. Она застыла в изумлении, а потом ее руки неуверенно обхватили мои плечи, и она похлопала меня по спине — сухо, по-старушечьи.
Всю дорогу домой мы с Артемом молчали. Но это молчание было уже другим — не враждебным, а задумчивым, тяжелым. Дома, готовясь ко сну, он вдруг обнял меня сзади, прижался губами к моей шее и прошептал так тихо, что я скорее угадала, чем услышала слова:
— Прости меня. Я был слепым и глупым мальчишкой. Клянусь, я больше никогда не предам твоего доверия. Никогда.
Я обернулась и прижалась к его груди, слушая знакомый, успокаивающий стук его сердца. Напряжение последних суток начало медленно отступать, словно отлив.
— Главное, что мы это пережили. Вместе. И смогли поговорить. Честно.
Он кивнул, его подбородок коснулся моей макушки.
— Знаешь, а ведь мама, в чем-то, пусть и диким способом, но права, — задумчиво произнес он. — Может, нам и правда стоит серьезно подумать о ребенке? Не потому, что она этого хочет. А потому, что мы этого хотим. Мы ведь всего добились, о чем мечтали. Квартира, машина, стабильность…
Я улыбнулась в темноте, и на глаза неожиданно навернулись слезы. Слезы облегчения.
— Я тоже об этом думала. Да, мы готовы. Но если у нас родится малыш, нам придется выстроить еще более четкие и прочные границы с твоей мамой. Ты готов к этому? Готов быть щитом для нашей маленькой семьи?
— Готов, — он сказал это без тени сомнения. — Теперь я понял, что это значит — быть мужем. И скоро, надеюсь, отцом.
В ту ночь я долго ворочалась, глядя в потолок, по которому проплывали отсветы уличных фонарей. Я думала о том, как тонка грань между заботой и контролем, как легко под видом любви можно совершить предательство. Я думала о том, что наш брак, едва не рухнув в пропасть, каким-то чудом не только устоял, но и стал прочнее, взрослее, осознаннее.
Я не знала, изменится ли Галина Степановна. Сомневалась. Но я точно знала, что изменились мы с Артемом. Мы увидели самое дно и, оттолкнувшись от него, выплыли на свет. И теперь он понимал: настоящая любовь — это не слепое послушание и не тайные манипуляции. Это уважение, доверие и мужество говорить правду, какой бы горькой она ни была. Даже если эта правда на время разделяет. Чтобы потом навеки соединить.
